С социологом, жителем Тель-Авива Сергей Медведев беседует с социологом Виктором Вахштайном, жителем Тель-Авива, научным сотрудником Тель-Авивского университета.

Город-утопия

Тель-Авив – дважды утопия. Если мы посмотрим на историю реализовавшихся утопий, то начиная от попыток построить Икарию, город, придуманный утопистом Этьеном Кабе, и заканчивая тем, когда промышленник попытался улучшить жизнь своим рабочим, построив им утопический город, – это всегда какой-то трэш. Утопия пытается реализоваться, когда производится насильственное подчинение пространства идее.

Когда я, еще будучи студентом, начинал заниматься этой темой, мне казалось, что, наоборот, утопические города – воплощение рационалистического мышления. Собственно, Декарт, отец рационализма, так и писал, что ярким примером превосходства разума над историей является способность построить город в чистом поле, который будет куда удобней, чем города, сложившиеся традиционным образом. Спустя 20 с лишним лет, закончив исследования, я понял, что, кажется, есть некоторая проблема с этим проектом.

И Тель-Авив действительно является воплощением такого утопического мышления, причем дважды. Прежде всего, потому, что сама идея, которая лежит в его основании, связана с названием книги Теодора Герцля «Старая новая земля». Это такая утопическая история про то, как два человека из Вены приезжают в Палестину, смотрят: там уныние, запустение, чудовищный климат, малярия, понимают, что ничего хорошего здесь не будет. Потом возвращаются туда через 20 лет, а там уже построено утопическое государство.

«Тель-Авив» часто переводят как «холм весны», но это не очень точно, потому что холм был бы «гиват», а «тель» – это курган, то есть «весенний курган». Город стоял, его засыпало песком, он умер, погребен, и вот на вершине этого кургана начинается новая жизнь. Возрождение поверх умершего. Эта идея, конечно, вдохновляет людей, которые в 1909 году создают компанию «Ахузат Баит», проводят знаменитую «ракушечную лотерею», чтобы все было по-честному, распределяют 66 участков по принципу лотереи. Дальше продолжается кооперативное движение.

Второй утопический источник мало кто знает, но автор первого генерального плана Тель-Авива в 1925 году – это Патрик Геддес, человек, который придумал словосочетание «город-сад». Он хотел, чтобы ему дали что-то построить в Иерусалиме (кажется, университет), ему не дали, поэтому ему пришлось проектировать развитие Тель-Авива. И он его строит, как и положено всем утопистам, по римскому принципу, то есть решетка тянется с юга на север, с севера на юг, как Манхеттен.

– В это же время Тель-Авив застраивается баухаусом. Подключается еще одна утопия – модернистская.

– Но она подключится только в 1933 году. Там очень интересные наслоения. Мы не до конца себе представляем, как быстро сменялись волны людей, приезжавших сюда. Мы забыли, например, о балканской репатриации после балканских войн. Геддес – он же утопист, он же хочет, чтобы это был первый настоящий город-сад. Но только прямые у него оказываются не прямыми, ведь нужно, чтобы была тень, чтобы воздух распределялся равномерно, поэтому даже римская решетка здесь такая оплавленная, и прямых улиц в Тель-Авиве практически нет, несмотря на все старания.

Это наслоение разных утопических проектов. А потом, в 1933 году действительно приезжают представители так называемого интернационального стиля – это была огромная маркетинговая кампания, чтобы выдать их всех за учеников Гропиуса и назвать все это баухаусом. На самом деле баухауса в чистом виде в Тель-Авиве очень мало, а Белый город, который теперь охраняется ЮНЕСКО, – это такая модернистская эклектика. Тем не менее, возникает еще один слой.

С одной стороны, это, несомненно, результат наслоения утопического воображения, где одна утопия сменяет другую, они накладываются друг на друга, за счет чего город развивается. Но с другой, у всех утопических проектов, включая Петербург, есть одна общая черта – это гомогенизация пространства, доминирование символа над материальной составляющей в городе.

Тель-Авив из всех великих утопических образов, чаще всего социалистических, выбирает одну любопытную идею (это все-таки город, изначально созданный социалистами, левыми). Идея, которую он выбирает, – это то, что город должен состоять из федерации самоуправляемых общин, чуть ли не кварталов, кусочков территории, каждый из которых наполняется своим собственным содержанием, сам разбирается с такими низменными вещами, как уборка, например. В итоге начинается формирование чисто тель-авивского «греческого салата», где рядом соседствуют йеменский квартальчик, а тут же рядом очень богатый район, созданный ашкеназами, выходцами из Европы накануне Второй мировой войны. Чуть южнее будет находиться Неве-Цедек, который построен практически по всем заветам Османской империи, но все эти дома в колониальном стиле внутри вполне европейские и модернистские. Дальше начинается Яффа и так далее. Такая гетерогенность вообще-то несвойственна утопическим городам, поэтому Тель-Авив – это не мегаполис, а гетерополис.

Население

Если брать Тель-Авив – это будет одна история, потому что старый исторический Тель-Авив – совсем маленькое поселение. А если брать Тель-Авив-Яффу (сейчас это один муниципалитет), то это уже 460 тысяч человек, и там баланс будет не таков, так как Яффа – это арабский город, там арабы-мусульмане и арабы-христиане. Дальше, если ты берешь большой Тель-Авив, то это уже будет три с половиной миллиона, возможно, уже чуть больше, потому что приехала новая волна репатриации.

– Это евреи, репатриировавшиеся из разных частей мира? В целом Израиль по-прежнему остается эксклюзивным проектом?

– Нет, никоим образом. Тель-Авив – это образец космополитичного, либерального, очень пестрого, очень светского города. У нас есть северный богатый Тель-Авив, который преимущественно заселен старыми ашкеназскими семьями с деньгами. Там, где живу я, – это русское гетто, Бат-Ям, мой любимый полуодесский криминальный пригород Тель-Авива, отдельный город, но до Яффы мне идти пять минут пешком. Считается, что здесь доминирует русская община, но при этом у нас рядом большая арабская община, эфиопская община, чернокожие евреи, которые говорят между собой на амхарском, а с детьми – уже на иврите.

Рядом будет пригород Холон, более успешный, но тоже очень русский и смешанный. Есть ультрарелигиозный Бней-Брак, который перекрывается на шаббат. Уже в самом Тель-Авиве появляется гетто беженцев из Эритреи, гетто беженцев из Эфиопии, гетто беженцев из Судана и так далее. Все это напряжение присутствует в очень тесном соседстве. Поэтому не стоит говорить про какую-то монополию с учетом огромного количества беженцев, которые живут в Тель-Авиве, в том числе после 24 февраля. И ты все это видишь каждый день, проходишь через эти лавочки, улочки, нет такого, чтобы между кусками этого «греческого салата» был непроходимый барьер, и все это оказывается очень тесно связанным друг с другом.

– Это именно в Тель-Авиве такой замес и такая яркая либеральная культура?

– Есть внутренняя шутка про то, что Иерусалим молится, Тель-Авив развлекается, и только Хайфа работает. Это только отчасти, потому что Тель-Авив – все-таки крупнейший финансовый центр и так далее. Но отчасти это правда: Тель-Авив построен как нон-стоп-сити, этот город богат ночью жизнью, драйвом, он самый молодежный с точки зрения времяпрепровождения.

Иерусалим и Тель-Авив

– Два лица Израиля – Израиль религиозный и Израиль современный, космополитичный и светский. Тель-Авив один такой? Иерусалим и, может быть, различные консерваторы, ортодоксы смотрят на него искоса?

– Тут я очень субъективен и пристрастен. Иерусалимцы дали бы совершенно другую трактовку, у них часто звучит идея о том, что лицо Тель-Авива отличается от лица Иерусалима, как лицо манекена от лица человека; есть только один настоящий город – это Иерусалим.

Да, это напряжение, безусловно, есть. Те, кто приехали за последние два года, так забавно поделились, что питерцы скорее про Иерусалим, а москвичи скорее про Тель-Авив. Действительно чувствуется очень серьезная разница в том, как люди воспринимают город и ведут себя в нем. Например, если на мою публичную лекцию в Иерусалиме приходит человек, я немного вздрагиваю, чувствуя, что он гораздо больше похож на лектора, чем я. А если на мою публичную лекцию в Тель-Авиве не приходит человек с пляжа в купальных шортах, я тоже удивлюсь: видимо, сегодня никто не пошел купаться. Это, конечно, приморский расслабленный город, который при этом непрерывно гудит, весь погружен в интенсивное проживание жизни.

Но есть важный момент: это противостояние не просто по линии традиции или модерна, нет, это противостояние по линии еврейской идентичности Израиля. Иерусалим очень сильно связан именно с религиозными, этническими идентичностями, поэтому будет еврейский Иерусалим и арабский Иерусалим, и у них четкие границы. Поэтому иерусалимские общины так или иначе связывают себя с землей, а не с государством.

Тель-Авив – внеисторический город, он антиисторичен, построен на непрерывной, как это положено хорошей утопии, борьбе с историческим наследием. Поэтому тель-авивцы чаще говорят: мы – первый настоящий израильский город. Иерусалим – это еврейский, мусульманский, христианский город. Поэтому идентичность Тель-Авива построена на непрерывной борьбе с собственной историй.

Они имеет свои издержки: попробуй историзировать Тель-Авив! Например, исторически главное здание Тель-Авива, без которого не было бы того, что называется современным Тель-Авивом, это гимназия Герцлия. Потому что первый город с 1909 года собирается вокруг этой гимназии, где Эйнштейн прочитал свою лекцию, когда приехал сюда получать звание почетного тель-авивца. Его снесли, чтобы построить первый невероятно уродливый небоскреб на Ближнем Востоке – башню Шалом Меир. То есть, пытаясь сделать какую-то историзацию Тель-Авива, ты в лучшем случае сможешь это сделать с еврейским пригородом Яффо Неве-Цедеком, который возник до Тель-Авива, в 70-е годы XIX века.

Сарона, район, который возник еще раньше, был построен немецкими протестантами, сейчас он в самом центре Тель-Авива, он реконструирован, протестантские домики темплеров невероятно ухожены. На протяжении большей части своей истории Тель-Авив воспринимал Сарону, как враждебное образование, как что-то, что не имеет к нему никакого отношения.

Кровавая история

Тель-Авив находился под очень жесткими обстрелами в первые месяцы войны после 7 октября: тогда из Газы нас обстреливали по семь раз в сутки. По счастью, жертв в Тель-Авиве не было.

Вообще, история Тель-Авива очень кровавая. Она не такая долгая, как у Иерусалима, но город не рождался в едином благообразном утопическом порыве. В 1909 году закладываются первые дома: чудовищная малярия, еще не осушили болота на севере. Время формирования этого пространства было очень тяжелым. Когда оно уже сформировано, сюда устремляются люди из разных стран. 1921 год – крупнейший арабский погром, из Яффо выходят местные жители, которые убивают, режут, насилуют. Это первый всплеск уличного насилия, в котором погибает один из классиков, создателей ивритской литературы Йозеф Бренер (его иногда называют ивритским Достоевским).

1926 год – это уже куда более серьезный всплеск уличного насилия, противостояние между арабским Яффо и только что построенным Тель-Авивом. 30-е годы просто обагрены кровью. В Тель-Авиве формируется такая дуэль на троих: британцы, арабская община и еврейская, все воюют со всеми, каждая из трех воюет с двумя другими.

В период Второй мировой войны Тель-Авив бомбят итальянцы, бомбят нацисты. Внутри города в начале войны, в 1939 году в Сароне (отчасти – почему Тель-Авив не признает этот район своим) существует нацистская партия. Потом 1948 год – Тель-Авив бомбят египтяне, которые стоят практически у границы города. Это не заканчивается никогда! В «шестидневную войну» стреляли из Иордании. В начале XXI века начинаются чудовищные теракты, потом – ракетные обстрелы. В последние десять лет Тель-Авив всегда живет на грани.

Дух Тель-Авива

Я думаю, ощущение постоянной угрозы – это один из ответов на вопрос, откуда берется вот этот тель-авивский вайб, когда люди каждые выходные отрываются, как в последний раз. Я 20 дней прожил в районе Флорентин, самом тусовочном районе Тель-Авива, и понял, что я стар для этого, уже не выдерживаю этого драйва.

Второе очень важно, что есть в Тель-Авиве, – это невероятная плотность социальных связей между людьми, которая отчасти в сочетании со средиземноморским образом жизни выполняет функцию защитного механизма в ситуации постоянной угрозы.

Например, при обстрелах есть несколько уровней оповещения. Есть сирена, которую сложно не услышать. Параллельно есть приложение на телефоне, которое тебя оповещает. В этом месяце Служба тыла опробовала еще одну систему оповещения, когда у тебя экстренное сообщение на телефоне, и даже если он у тебя чуть ли не отключен, все равно ты не можешь его не услышать. Но самое главное оповещение – это люди вокруг. Контроль, переходящий в поддержку, поддержка, переходящая в контроль – здесь это чувствуется. Никто не должен оказаться вне социальной связи, все так или иначе сцеплены со всеми.

У меня был довольно долгий процесс репатриации: сначала экстренный отъезд из России, потом четыре с половиной месяца, ко всему прочему пандемия, и наконец-то я получаю разрешение на въезд. Мне сразу же звонит человек, говорит: «Профессор Вахштайн, вы поступаете в распоряжение Службы тыла». Я думал, что это такая метафора, но нет. Когда ты оказываешься здесь, первое ощущение, что ты в учебке, проходишь процесс освоения базовых навыков, в том числе – выживания, ориентировки на местности, понимания, как действовать в той или иной ситуации.

Это происходит повсеместно – в общении с людьми, на улице, на твой телефон раздаются звонки, тебя постоянно приглашают на встречи, ты очень быстро обрастаешь контактами, оказываешься внутри социальной среды. Есть такая шутка, что у новых репатриантов всегда одно плечо чуть выше другого, потому что все подходят, хлопают и говорят: «Все будет хорошо».

– Ты уже чувствуешь себя израильтянином?

– Мне проще: я связан с Израилем с 1998 года, иврит тогда же начал учить. Я чувствую себя тель-авивцем, очень сильно связанным с городом. Я люблю подчеркивать, что у меня связь не просто с Тель-Авивом, а с Бат-Ямом, с тем самым криминальным русскоязычным гетто, которое я нежно люблю.

– Напоминает Брайтон-бич?

– Да, Брайтон-бич, Одессу, Геленджик и «Уралмаш» одновременно. Очень специфический город, интереснейшие наслоения. Невероятное любопытное с точки зрения языка общение. Тель-авивцем быть легко, стать иерусалимцем гораздо сложнее. Тель-Авив тебя принимает в любом состоянии. Здесь не надо прожить так, чтобы у тебя три поколения предков были похоронены в Тель-Авиве. Тель-Авив создан изгоями для изгоев.

Источник: Радио Свобода

Телеграм канал Радио Хамсин >>